Первый день диеты не прошел даром, а выплеснулся чем-то неадекватным....

[LindaKoi]

То ли с голодухи, то ли от большого количества выпитого зеленого чая, я сегодня не только расписалась, а еще и размалевалась! Давненько такого не было.

"С болью в сердце зачитываю список" - как говорил персонаж В. Гафта в фильме "Гараж"

Нижеприлагаемое писано в классическом каноне "Князя Серебряного" Толстого А. К. Типажи строго по тексту. И вообще по мотивам его произведений. Я заранее прошу прощения у самого Алексея Константиновича и его горячих почитателей, что залезла грязными лапками в его творчество, покусившись на переписывание. Это своего рода вольное изложение, с небольшой отсебятиной. Авторский текст великолепен, мой - отвратителен, но не могу не поделиться.

Итак,

СЦЕНА В ШАТРЕ, КОЕЙ НЕ ПИСАЛ АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ТОЛСТОЙ

Князь ни отдышаться еще не успел, ни лба утереть, как один из начальных людей Басманова явился звать его отобедать со своим господином. Ноги не шли, сердце щемило злой кручиной по названому брату. Он облобызал крестик его, и медь отозвалась ласковым теплом, согрела, утешила. Мол, здесь я, с тобой, обороню и прикрою от любого лиха. Серебряный приказал выставить дозор у свежевырытой могилы, дабы волки не потревожили милый ему прах. Сам же, завернувшись в епанчу и надвинув шапку, побрел к освещенному кострами шатру. Отблески и тени плясали на его изукрашенных прихотливыми узорами стенках, и казалось, что само адово воинство собралось там на свое богопротивное пиршество.
Вечерний туман тянул сизые полосы, где-то жалобно заплакал козодой. И тогда послышалось князю ворчание доброго его Михеича: «Охти мне, батюшка, Никита Романыч, не ходи; не жди блага от кромешника, тетка его подкурятина. Очи-то его маслены, речи-то охальны, сгубишь только себя самое да за зря!». Оборотился князь – никого, померещилось с устатку.
Почитал Никита Романович волю царскую волею Божией, а потому и введенную им опричнину судить не смел, к тому же не хотел он без причины обижать гостеприимство. А припомнив, как храбро бился молодой опричник, как смело бросал коня своего в самое пекло побоища, невольно проникался к нему симпатией.
«Много грехов ему отпустится», - зазвучали слова Максима. С тем князь, перекрестившись, отдернул завесу палатки.
Басманов и сам не ведал, что за блажь ему пришла дружиться с князем. Вроде земщина он, опальник государев, благородством своим, прямотой был он ему неприятен. А вот, однако ж, после жара битвы, такая тоска разобрала, хоть плачь. Скучал молодец, места себе не находил, кипела горячая кровь. Искал славы, чести ждал, любви хотел, да все навыворот пошло. При Государе, в достатке, а толку-то – блазнение и обман. Только от милости, от прихоти царя и живу был. Всяк бирюком смотрел, презирал как пса шелудивого, только, что в глаза не смеялся. Был Государь-надежа, да и тот....
Да что толковать, постарел Государь, одряхлел даже, истаял, словно бесами заговоренная черная свеча. Не ярился плотью на прежнего любимца, сторонился, крестясь, а то и свирепым, недоверчивым, оком сверлил, оговорам верил. Федор же начал побаиваться грозного владыки, и тосковать душой, истомившейся по любви, молодым телом страдать, жаждущим привычных ласк. То ли дело раньше – веселье, забавы. А вместо этого пост да полночные молитвы. Терпи, выполняй волю царскую!
От отца Федор доброго слова не ждал, товарищей, что и были, отвратил от себя. Только завистники да наушники кругом, а хуже всех прочих Вяземский с Годуновым. И вот, откуда ни возьмись, явился незваным этот князек. С чистыми, безгрешными, очами своими, с приветливой, по-ребячески открытой, улыбкой и с притягательной силой ладного, крепкого, тела.
Нет, не медведя зарубил тогда, на государевом дворе Малютин пащенок, его, Федьку Басманова, он убил, оставив Серебряного в живых.
Позже, когда случай снова свел их на пиру у Ивана Васильевича, незримой дрожью трясся кравчий, поднося князю заздравную чашу. И влекло его к Серебряному и отталкивало, в стороны тянуло. Но лучше б с ядом было то вино.
И вот теперь зазвал он его гостем. Загоняв дворню, велел ставить шатер, готовить кушанья, доставать дорогую утварь. Песенников и потешников приказывал раздобыть, во что бы то ни стало.
Не зная как лучше принять князя, неискушенного слободскими обычаями, Басманов по давней привычке прихорашивался перед зеркалом, которое юный его стремянный, боясь шелохнуться, держал пред ним. Расчесывая растрепавшиеся кудри, приглаживая соболиные брови, поправляя богатые, звенящие серьги, боярин насмешливо прищурился на слугу. Не надо было зерцала, достаточно было глянуть пристальнее в его восторженные глаза, чтобы понять, как хорош собой царев кравчий. Да только что Серебряному до той красы, манили его другие очи, объятия других рук были ему желаннее, поцелуев уст чужой жены только и хотелось ему изведать. И дума об этом бессильной злобой хмурила чело Басманова.
С тяжелым шорохом откинулась пола шатра, и взошел князь. Он не переменил платья, на котором запекалась кровь Скуратова. И хоть поклонился хозяину, а, присаживаясь на походный стулец, сабли ж однако не отстегнул.
Не успев подняться при его появлении, Басманов не стал ронять себя поспешностью, а вместо того еще вольготнее развалился на мягких подушках. То ли желая раздразнить князя, то ли оскорбить его, нацепил он бабью личину бесстыдства, за которой обыкновенно скрывал свои страхи и страсти. Разговор не вязался. Серебряный, озадаченный странным приемом, не знал, что и подумать. Басманов же, будто черти его донимали, все более разжигал в простодушном князе негодование.
Подолгу гостевал тот в чужих землях, пользовался снисходительностью тамошних доступных девок, знавал все их обороты, но на православной земле не встречал подобных манеров, да еще у кого - у царева ближнего. Воспоминания хранили некий спасительный девичий образ, которому и хотел он быть верен всю жизнь, но действительность заслонила его. В суровой походной жизни князя редки были встречи с такой пригожею непотребой. Только сейчас, в неверном и заманчивом свете факелов, представилось ему узнать молодого боярина, который, с развязностью блудни, нахваливал себя. И не мог Серебряный, в котором играло ретивое, и мужская его натура побеждала, случалось, доводы разума, не отдать должное этим жгучим очам, этим нежным ланитам, этим устам манящим.
С усилием стряхнув навязчивый морок, сказал он с гневом: «Коли все правда, что о тебе говорят…». И сам понял, что статься это может правдою. Не смел бы Максим оболгать так человека. А уж когда Басманов и от летника не открестился, то побледнел Никита Романович, глянул на кривлявшегося перед ним опричника, как на нечистую тварь, и отшатнулся, боясь оскверниться.
«Мне и смотреть-то на тебя соромно!» - вырвалось у него.
Кровь отхлынула от лица Басманова, он вскочил на ноги, отбросив всякое жеманство. Еще немного и за сабли бы схватились. Совсем недавно бок о бок били, гнали татар, а вот опять недругами стали.
«Ужо тебе, князюшко! Я-то жил - не тужил, по сторонам поплевывал, покамест не заполз ты холодным аспидом да под самое, под сердце!» - досадовал Басманов. Таков же как все был Серебряный, одного поля ягода со всеми родовитыми да знатными, кои считали зазорным якшаться с новыми слугами государевыми. То обстоятельство, что пришел Серебряный вместе со Скуратовым Максимом, не убедило Федора в обратном. Можа заискивал князь перед недремым оком государевым, а может и иная на то причина. Ревнивая мысль эта шпаранула кипяточком, и он возрадовался смерти отроча.
Видя, что князь сбирается уйти, он, повинуясь минутному порыву, положил руку на плечо ему, молвил, просительно: «Останься, князь, не держи обиды. Не побрезгай хлеб-соль разделить. Экий ты славный рубака!»
Добродушие возобладало в князе, улыбаясь, он снова уселся у накрытого стола. Черной скатертью был тот стол покрыт, на серебряном блюде - ломтями аржаной каравай крутой солью припорошен, в чарках стылой слезой - водка. Осушили по первой, не чокаясь, за помин убиенных. Преломили хлеба. В задумчивой печали поник князь главою, тайком провел рукой по веждам.
Басманов из-под опущенных ресниц, украдкой, замечал за ним. Не сокрылось от него горе Серебряного. «По любимым так сокрушаются. Плохи твои дела, Федька!» И отчаявшись, зашептал, неслышно, заговор: «Аз призываю на порог помощников да пособников, на слово идите, плату возьмите да с тем уговор, дабы Никита, сея трапезы вкусивши, хоть малу долю, буде мене во всём единомыслен да покорен. Тако нощь сею трапезу благословеньем бесовским освятите, да крестом чёрным окрестите, тако бы вкусил раб божий Никита на славу сил тёмных. Тако быть бы ему со той трапезы во всяком деле согласну. Замок - уговор, а ключ - поделие. По веки вечные, аминь».
Завыл ветер в верхушках дерев, затряс ковровые стены, замигало, заплясало пламя, чуть и вовсе не притухло, а опосля ярче прежнего разгорелось. Испуганный стремянный, наполняя заново кубки, чуть баклажку из рук не выронил, заозирался. Рука поднялась, перекрестится, но Басманов взглядом окоротил его.
-Я ведь, княже, не всегда таков был, - мягким, вкрадчивым голосом начал он улещивать Серебряного, - ты послухам-то не верь, иной, да и соврет - не дорого возьмет. А в Слободе и не таким станешь, прикажи царь – и на отца с ножом брошусь! Так-то вот, житьишко наше бесталанно, судьбишка не завидна.
-Да уж лучше топор, да к Господу, чем такой урон чести!
-Не давай зарока, Никита Романыч, ох, не давай! И ты можешь перемениться в един час. Либо царевым ослухом прослыть, изменником, злокознивцем, а либо в ладу быть с Малютой, с Вяземским да с прочими, с кем и во поле рядом не присядешь. Так не уж-то из-за них голову сложить с речами прямыми, но неразумными. Лучче их же подкопами да каверзами известь, и бысть в вечной милости. Ты меня держись, я Государю словечко заветное и замолвлю.
Вот вроде и попрекал Басманов сам себя постыдным житьем, и поклеп на себя возводил, стараясь казаться хуже, чем есть, а опять не уразумел князь, что уши его слышали. По чужому нашепту стать в милость царскую – да куда ж это годится?! Он вгляделся в лицо говорившего, ища там насмешку, лукавство, но тщета – не шутковал Басманов. И прошлое отвращение поднялось в Серебряном.
-Есть и похуже тебя, говоришь? Ну, да мне они не ведомы, с ними я покамест не встренулся, а с тобой не хочу отныне дел иметь!
-Не хочешь?! – не вскричал, взрыднул Басманов. Кинулся навзничь, уткнулся в шелковые пуховики и заголосил, запричитал в голос, аки бабы-печальницы на похоронах. С переливами, с перекатами, так себя жалеючи, словно прощаясь с белым светом.
В изумлении стоял князь, как на лярву на глумилище, на боярина глядел. Да тот ли то молодец, кто с ворогом расправлялся, как коршун с цыплятами?!
Плюнул в сердцах, да к выходу ринулся.
Ох, князек, твердый ты камешек, но водичка по капельке и скалу сточит. Не пронять тебя пока, а мы заново испробуем.
«Совью себе петельку шелковую, затяну удавочку да покрепче!»
Глаза-то на меня не жги, не режь! По-моему будет!
И продолжая выть плаксиво, новый заговор заплел: «Помощники да пособники, взойдите, плату отслужите, Никиту заговорите. Дабы Никита был во всем мне покорен да на любую пагубу кроток. Чтоб горела, кричала душа Никиты, чтоб трепетала, спокою не знала. Слово - кремень, сделано, слеплено, не отладить, не отлепить ни первому человеку, ни последнему! Истинно!"
Налетел вихрь, пуще раньшего, земля дрогнула, закачалась. И внесло, вдунуло в шатер песенников, оттеснивших Серебряного. И ударили они плясовую, ни рук, ни ног не щадя, глотки надрываючи. Гудки и сопелки, бряцание колокольцев слилось в круговерти беспечного веселья. И сам боярин им подпевал и подыгрывал! Посветлел князь, оживился, увидав перед собой не хныкалку запечную, а удальца-храбреца справного. Расхохотался задорно Басманов, тряхнул кудрями: «Эх, Никита Романович, открытая ты душа, я ж спытать тебя хотел. Государь-батюшка наш не такие еще загадки может загануть – привыкай! Не токмо дыбой аль честным поединком истину имают, иное слово потяжельше каленого железа станет».
-Что и мыслити о тебе? – развел руками Серебряный, - все дорожкой прямой ходил, а с тобой – заплутал. Но раз Богу угодно было свесть нас в доброй сечи, выпьем за наше знакомство, за здравие!
Со звоном сдвинули они чарки, плеская одна в другую.
-Эй други, соколики мой! Заиграйте вы песенку гостюшке дорогому, величайте Никиту Романовича, повеселите его!
И песенники без переходу заиграли старинную величальную:
«По меду, меду патошному,
Ай, да плыла чара серебрена,
У ней поясок позолоченный,
В ней силушка заговорена.
Взялся за чару, Федор-господин,
Подает Никите, гостю званному.
Подает да приговаривает,
Выпей, гостенек, выпей, ласковый,
Выкушай до дна, душа разлюбезная.
Ах, хорош наш гость,
Никита свет Романович,
В терему живет, ходит гоголем,
Ясным соколом, белым лебедем.
Слава добрая наперед бежит,
Наперед бежит, скачет по свету.
Уж не зорька ли красна – тебе матушка,
Уж не светел месяц – тебе батюшка,
Будь же здрав, Никита Романович!
Будь же в милости ты у Господа!».
И пошло меж них чередой - за всех родичей да товарищей, за погибель всех лютых недругов. Стоек был Басманов к хмельному, будучи завсегдатаем корчмы на Балчуге, но и Серебряный от него не отставал. Опрокидывали они чарки одну за другой; горлопанили потешники без отдыху.
За полночь перевалило, когда Басманов подметил, что начал князь уставать, клониться на подушки. Разговор его сделался свободен, очи заблистали пьяно.
«Съела рыбка червячка – не заметила крючка» - подумал опричный боярин. И, подсев ближе, вопросил доверительно: «Тяжко, княже, без любушки, без зазнобушки летом холодно?».
-Да невесело, Федор Алексеич, только нет у меня больше невесты. За чужого она просватана.
-Да неужто краше ее в целом свете не сыскать? Вот поедем ко мне в вотчину, там любую деваху выберешь, мне поверь, товар лакомый!
Серебряный отмахнулся: «По што оне мне, подневольные. Мне б такую ладушку, чтоб только меня и видела, чтоб единим со мной воздухом дышала, чтобы только для нас всходило солнышко».
-А коли был бы я – красной девицей, за себя бы взял?
Серебряный посмотрел на него долгим взором, но после смущенно отворотился: «Что толковать о том, чему не бывать…».
Подвигаясь еще, Басманов почти на ухо сказал: «А вот я тебе песенку пропою, а ты послушай».
Враз притихли бесовские весельники, только струны легонько затренькали грустный наигрыш:
Ой, да думка-думушка, дума спобивает,
И одна та думушка прочи заминает,
Не знаю, как с той думой быть-то, быть,
Ах, без милово дружка скучно жить!
Он, меня, бедняжечку, не любит,
Все разлучницу не позабудет,
Меня в гости не зовет,
Ко мне в гости сам нейдет.
Нападала на меня груть-тоска,
Зазову к себе я милого дружка,
Час ли часик часовать, час часовать
Едну ночку ночевать…».
Смежил ресницы Серебряный, и заблестела меж ними слеза. Федор наклонился и у самых губ его, одним дыханием, стребовал: «Понравилась тебе моя песенка?»
Легкой стала голова князя, ноги наоборот тяжелы. Опустился он на мягкое ложе, а радушный хозяин все потчевал, и сам пил наравне. И будто не брало его крепкое зелье, а вокруг разгульнее зазвучала музыка, смелее напевы. Покатывался князь со смеху, бранил потешников незлобно, и в дно кубку смотрел. А еще чаще поднимал он глаза на хозяина, как на доброго приятеля, как на дружка закадычного. Басманов расстегнул атласный кафтан, дернул мелким жемчугом унизанное ожерелье шелковой рубахи, длинные его русые волосы блестящей волной струились по белой, с лебяжьим выгибом, шее. Сел он ближе - руку протяни, так что мог князь отметить родимое пятнышко у правого виска. Хмель алел на щеках, влажнели приоткрытые губы, призывно мерцали фиялковые очи. В таком небрежном виде, с нескромными расспросами, в угаре веселья, показался он Серебряному неотразимым.
«Был бы девкою, завалил бы ужо, разохотил» - подумалось соромное. И едва слова такие споймав, что уж готовы были сорваться, отвел взгляд.
Песнею же, идущей от самого сердца, и вовсе зачаровал князя. Вместо ответа, уже не сдерживая себя, он обнял Басманова и припал к его зовущим устам. В темно-серых глазах Серебряного читалась необыкновенная, какая-то неосознанная решимость, не дававшая ему размышлять в минуту невольного действия. Почудилось ему, будто Елену он целует, что ее держит в своих объятиях, она это на него из-под сени черных ресниц глядит.
Басманов же, еще до конца не веря своему фарту, запрокинул лицо и засмеялся тем, тихим, счастливым смехом, коим смеются только малые дети да законченные негодяи. Приникнув всем телом к князю, он обвил его сильными руками, прижал, отвечая на лобзание. Но посмеялся над ним Нечистый, позабавился вволюшку – случилось непоправимое….
От крепких объятий крестик уязвил, ужалил, князя в грудь, острой болью возвращая его на этот свет. В наступившей тишине отчетливо донеслись звуки протяжного тоскливого воя.
-Что это? – испуганно и гневно вскричал Басманов, отпрянув.
-На могиле пес завывает, - донесли ему.
-Подать сюда лук, я его отучу мне мешать! У, сучье племя, и мертвым Скуратов покоя не дает!
Имя безвременно покинувшего друга вконец отрезвило Серебряного.
-Не тронь его, Федор Алексеич, - остановил он Басманова, поднимаясь на ноги, - То Максимов верный Буян на могилу меня зовет. Засиделись мы с тобою допоздна, не дело псу быть преданней брата.
И не мешкая более ни минуты, вышел в ночь.
Ох, и проклинал же его Басманов вслед самыми страшными проклятьями, ох и ругал словесами гнусными, заходилось сердце, сочилось ядом. А еще больше себя клял. Как ни ставил силков, а все без толку. И зарыдал он тогда, забился, по-настоящему, петелька ему и впрямь мила сделалась. Но вскоре сон сморил его.
Тревожно спал он, стонал и вздрагивал, когда кто-то легонько тронул за плечо. Подумав, что это кто из слуг, он отбросил беспокоившую руку, велев убираться. Однако будивший был настойчив.
-Ну что тебе? – измученно вопросил Басманов, оборотив заплаканное бледное лицо. Сквозь завесу спутанных кудрей не сразу и разглядел, а когда понял – кто пред ним, радостная улыбка заиграла на припухших губах.
-Вернулся….
Да, то был Серебряный.
Не промолвив ни словечка, он опустился рядом, и приобняв подавшегося к нему Басманова, запечатлел страстный поцелуй. Сразу стало удушливо, знойно боярину, принялся он стаскивать одежу, разбрасывая, и с себя, и с нежданного посетителя. И уже нагими, увлек за собой на, благоухающее сандалом и лавандой, измятое ложе. Трепеща разорвать желанные оковы, нырнул он под князя юркой рыбкой, лобзая его горячо, впиваясь перстами в сильные рамена. И не заметил в упоении, что сердечный друг без кровинки в лице, и что нет на нем креста, а взор его, светившийся добром и отвагой, теперь мутен и отстранен. Словно не человек Божий, а так, пустая оболочка. Но и того было довольно Федору. И даже когда нетерпеливый полюбовник неосторожно сдернул шелковый плат с его плеча, открыв незатянувшуюся рану, ни словом, ни вздохом не укорил. Князь же, чтобы загладить нечаянную вину свою, припал к алевшей язвине и губами собрал рубиновые бисерины, обильно выступившие. Хорошо, истомно сделалось Басманову, раскинулся он, раскрылся, всем существом отдавшись во власть своего повелителя.
«Пусть едина ночка, а моя…» - только и успело подуматься. А потом закружилось все, заходило ходуном, в висках застучало, и пропали, сгинули, и поле чистое, и шатер в нем, и дальние костры, и терзаемые шакалами покойники, а осталась только тайная непотребная одержимость, что сгубила Содом с Гоморрою. Заметались тени-призраки, запрыгали, торжествуя, и гнулось, ломалось меж них тело белое, исходило жарким потом, жемчужными брызгами.
Заухала ночная птица, крылами захлопала, и в тот самый миг исказился лик князя, обернулся звериной харей, рык вырвался из окровяненой пасти.

Возопил Басманов … и проснулся.