Проба пера.

[LindaKoi]

Время. Человек. Судьба.



Федор Басманов - историческая личность или литературный герой?

Глава 11
По мосточку да над пропастью.
Предупреждение: гомоэротизм достаточно высокого рейтинга.

Фюрстенберг только пригубил вино и тут же отдал чашу Федору.
-Одному пить не сладко. Раздели со мной сей порочный потир.
Оруженосец закончил пользовать своего господина, и, отерев его ноги шелковым лоскутом, натянул на них войлочные туфли. Магистр облегченно вздохнул – боль утихала, он свободнее расположился среди мягких подушек, и теперь, с чуть заметной лукавой усмешкой, разглядывал русского, в замешательстве стоящего перед ним. Изображенные на многочисленных картинах, что висели по стенам, епископы, папы, короли и прежние владельцы замка, казалось, также следили за ним. Молодой оруженосец, все еще сидевший на полу, смотрел на него с любопытством и тайным желанием. Он был невысок, худощав, но мускулист и ловок, полные яркие губы, смуглая кожа и лиловые, будто спелые сливы, глаза, говорили о том, что в его жилах течет итальянская кровь.
Смущенный этим пристальным вниманием, а более неизбежностью того, что должно произойти следом, Басманов глотнул пряный напиток. «Когда сам себя не чуешь, вроде и грех не во грех», - рассудил он, допивая вино. И действие его не заставило себя ждать – плечи распрямились, гордая посадка головы показала прежнюю уверенность, сменившую развеявшиеся напряжение и страхи. Федор выпил еще, ему стало жарко, и он скинул верхнюю одежду, ослабил шнуровку на вороте.
-Дитя мое, садись, - оглядевшись, Федор не нашел ни кресла, ни скамьи. Не желая унижать себя положением собаки у ног хозяина, он поднялся на ложе, что на мраморных ступенях возвышалось посреди залы. Поставив ногу в сапоге прямо на парчовое покрывало, Федор обхватил ее руками и положил подбородок на колено. Вызовом и упрямством дышала его фигура. Магистр понимающе кивнул.
-Что с тобой? Поделись своими думами. Исповедовать братьев есть моя прямая обязанность.
-Ты ошибаешься, мастер. Я всем доволен, и не устаю благодарить Господа за свою судьбу. Разве что, жалею, что до сих пор не удалось мне проявить себя во славу Рима.
-Это успеется, - старый лжец, конечно же, раскусил его, но до поры решил потакать, - Отдохнешь, освоишься, ведь наше воинское мастерство тебе плохо ведомо, многому надо учиться.
-Ты прав, о таких науках я и не слыхивал, - ядом капнуло с уст Басманова.
-Никогда не жалей о совершённом, что было, то прошло, что будет, то неизвестно, - не смущаясь, продолжал магистр. И поблескивающие тусклой позолотой рам портреты одобряли его, соглашаясь с каждым словом.
-Есть день, есть ночь, есть жизнь, есть смерть. Если простится одна провинность, простится и сотня. Я долго живу, много видел.
И снова этот голос, обладавший непонятной, подчиняющей, силой, обволакивал, рождая откуда-то из глубины восхитительное ощущение вседозволенности, всемогущества, пьянящий крепче любого напитка вкус неотвратимости греха, коего Федор ужасался и жаждал все более.
-Часто, слишком часто, западня, что строим мы другим, оборачивается ловушкой для себя самого. Все, что дается нам с легкостью, оборачивается после нам же во вред. Искупай скверну скверною, окаянство еще большим согрешением. Ступив на шаткий мостик греха, не бойся сделать следующий шаг, не оглядывайся назад, ибо только так можно перейти пропасть Ада.
Почувствовав чью-то близость, Басманов с трудом открыл смежившиеся ресницы. Оруженосец магистра оказался рядом, на расстоянии вытянутой руки, совершенно бесшумно. Он тоже избавился от кафтана, и теперь нервно теребил шейный плат, развязывая узел. Отсвет горящего камина плясал в его зрачках адовым пламенем. Федор отпрянул назад, не удержался и упал спиной на постель. И вот легкая ткань накинута на глаза и завязана узлом на затылке, а ловкие пальцы уже стаскивают сапоги и дергают поясной ремень. Руки московита взметнулись вверх и бессильно упали, так и не оказав сопротивления, потому что юный оруженосец начал лизать пальцы его ног, от чего тело Федора охватила сладостная дрожь. Умелый язык, творивший немыслимое, уже переместился на изнанку стопы. Басманов вскрикнул от нежной щекотки, и в паху стало тесно до боли. «И не введи нас во искушение» - запоздало, раненой птицей, застучало в висках. А мучитель, изощренный в пытках блаженства, уже переместился выше, вылизывая ему живот и грудь. Задравши на Федоре рубаху, он лишил того последней возможности бороться. Теперь руки его были стиснуты крепким льном, глаза плотно закрыты, ноги стреножены спущенными штанами. Он мог только стонать и беспомощно вздрагивать, когда искусный развратник находил какое-нибудь особо чувствительное местечко на его теле. Через четверть часа, показавшейся ему вечностью, он уже был готов умолять прекратить эти истязания, готов был на любое непотребство, лишь бы достигнуть упоительного апогея страсти. Почувствовав это, юноша, ерзавший на нем, сволок оставшуюся одежду и, плеснувши на истекавший любовной влагой Федькин уд ароматного масла, направил его в ложбинку собственного зада. От горячей бархатной тесноты, охватившей его причинное место, от быстрых размеренных подмахиваний, Басманов закричал в полный голос. Изнывая и злясь невозможностью прикоснуться, задать свой ритм, он невольно подстраивался под своего неутомимого растлителя. Ему оставалось только всхлипывать и, захлебываясь собственной слюной, задыхаться от срывающегося дыхания. Трясясь, как в лихорадке, вытягивая ноги со скрюченными от желания пальцами, он все более приближался к упоительному восторгу самозабвения. Наконец мир под закрытыми веками взорвался, рассыпаясь на тысячи сверкающих брызг.
«Во гресе моем почил аз...»
С первым вздохом нового, перерожденного, существованья он услышал:
-Теперь ты понимаешь, сколь отраден бывает проступок, обратного хода отныне нет.